Мне было совсем мало лет, когда началась война, но я помню многое: бомбежки, пожары, виселицу на площади в райцентре. Помню, как угоняли в Германию молодежь, а некоторые прятались у нас на чердаке — за что полагался расстрел.
Ясно помню, как вернулся с фронта мой отец, Василий Емельянович. Бабушка, которая молилась о нем всю войну, не дождалась сына всего неделю. Отец пришел очень слабым и больным, кожа была покрыта какой-то коростой. Мы всей семьей ходили собирать череду, мама заваривала ее в воде и купала отца. Помогло.
Кажется, жизнь должна была наладиться, но наступил 1946 год — засуха, новая беда — голод. Высохли речушки и ручейки, где можно было хотя бы поймать рыбку. Отец тяжело заболел — слабые легкие не выдержали войны, плена, голода и холода. Он не мог трудиться на тяжелых работах, был сторожем на колхозных огородах.
Крестьянам по-прежнему жилось трудно. Пахали на быках и коровах — поднимали разрушенные войной колхозы. Но люди помогали друг другу чем могли. В нашем доме часто собирались взрослые на посиделки — отец был заядлым гармонистом и умелым рассказчиком. Одну из его историй, о том, как он был в плену, хочу рассказать так, как это делал он.
В Белоруссии, под Молодечно, мы попали в окружение. Пытались из него вырваться, пошли в атаку, бежали с винтовками и криками «Ура!» Но наших солдат немцы расстреливали из автоматов, они падали, как скошенная трава. Атака захлебнулась.
Подоспела помощь — и снова: «Ура! Вперед!» — и опять атака не удалась. Не суждено нам было вырваться из окружения. Оставшиеся в живых сидели в окопчике и ждали своей участи. Услышали:
— Рус! Сдавайся!
Со мной воевал земляк Федор из соседнего хутора, бедовый, смелый и находчивый человек. Он предложил подождать. Но молодой лейтенант скомандовал сдаваться. Мы не успели выполнить его команду — над окопом вырос немецкий солдат. Он наставил на нас автомат, оскалил зубы, гогочет, показывает: выходите из окопа.
Собрали всех, кто остался жив, а раненых добивали, от этого волосы становились дыбом. Нас погнали в костел, там таких, как мы, уже было много. Заросшие, грязные, худые, вши по ним ползают.
Нас окружили — дайте закурить. Я отдал весь кисет. А Федор свой приберег и, как оказалось, правильно сделал. Мы нашли уголок, примостились, нас окружили пленные с вопросами о положении на фронте. А мы и сами не знаем — ведь обычные солдаты.
Федор на месте не сидел, ходил, выспрашивал, сообщал новости. Однажды принес немного картошки. Часть мы испекли и съели. Остальную положили под головы и заснули. Утром картошки уже не оказалось.
Можно было выйти на воздух, ходили по очереди, боялись потерять удобное место в костеле. Есть и пить нам не давали, иногда кидали какие-то отходы и гоготали, когда голодные люди набрасывались на них.
Я вышел на воздух и наблюдал такую картину: около колючей проволоки прохаживался наш совсем молодой солдатик, а за колючкой росла свежая аппетитная зеленая травка. Вот он просунул руку, чтобы сорвать ее, и уже сорвал — но автоматная очередь с вышки оборвала мальчишечью жизнь.
Жалко стало травки немецкому сукину сыну. Много я видел смертей, но здесь не выдержал и зарыдал.
На третий день нас повели в столовую. Приходим, стоят столы, на них расставлены железные миски, в бачке дымится варево. Первый быстро сел за стол, ему налили суп, он хотел поесть сидя, но стул из-под него выбили, он упал, и на него вылилось содержимое миски.
Оказалось, что надо стоя быстро выпить горячую бурду или вылить ее в принесенную с собой посудину и хлебать на ходу. У нас посуды не было, горячее варево быстро выпить не смогли и остались без еды.
На следующий день мы раздобыли пустые консервные банки, и раз в сутки пили горячую бурду. Однажды Федор принес какие-то старые вещи и сказал, что, по его сведениям, будут отпускать гражданских, которые тоже попали в плен. Я надел свитку с одним рукавом и полотняные штаны.
Утром поступила команда: выходи, стройся. Подъехал комендант лагеря. У него был огромный живот и жирное лицо с двойным подбородком. Он объявил, что немецкое командование решило отпустить гражданских лиц, попавших в плен в округе 30 километров.
Мы рискнули выйти, нам дали буханку хлеба на двоих и приказали, чтобы не путались по чужим деревням, иначе будет плохо. Мы ушли, не чуя под собой ног. Дошли до первого леска и скрылись в нем, опасаясь погони. Ведь это был побег из плена. Шли три дня и три ночи по белорусским болотистым лесам.
Дольше оставаться в лесах было невозможно: холод, голод, насекомые, дикая усталость. Вышли к небольшой деревеньке, долго наблюдали, чтобы убедиться, что там нет немцев. Постучали в крайнюю хату. Вышла хозяйка, а за ней семеро ребят — мал, мала меньше.
Она сказала, что возьмет одного, и показала на меня, а Федора взял сосед. Договорились, что мы у них будем считаться работниками. Я двое суток отсыпался в сарае. Хлопчик приносил поесть — кусок хлеба и кружку кислого молока.
На третьи сутки пришла хозяйка, позвала за стол, накормила меня и детей блинами, каждому досталось по кружке молока. Я решил отблагодарить добрую женщину. Взял в сарае доски и с помощью ее старших сыновей построил коридор, которого у хаты не было. Еще подремонтировал детям обувь.
Дальше оставаться было опасно, мы с Федором собрались в путь. Хозяйка что-то взяла в сундуке и пошла к старосте, который за мзду выписал нам пропуска.
Но мы все равно шли ночами, пробирались лесами, боясь попасться на глаза немцам. Если слышали шум мотора, падали и лежали, не шевелясь. Наконец, набрели на отряд красноармейцев, которые с боями выходили из окружения. Вместе с ними пробились к нашим.
Дальше были особые отделы, штрафбат, но все обошлось благополучно, если можно так выразиться. Войну отец закончил в Восточной Пруссии, участвовал в боях за Кенигсберг, имел награды. После войны папу часто навещал его друг Федор. Когда он приходил, наш дом наполнялся шумом, словно там находятся сто человек.
Папа часто говорил о своем друге с уважением, отмечая, что, если бы не Федор, ему не удалось бы вырваться из рук фашистов…
хАчу ещё:
Монетка-оберег: реальный случай из жизни фронтовика
Помогла баранья шкура: невероятный случай из жизни
